Уже за полночь. В узкое окно двумя звездами, словно любопытными глазами, заглядывает краешек неба. Как будто проверяет, ничего ли не изменилось теперь, когда мне стукнуло шестнадцать. Так и подмывает ему ответить: нет, все по-прежнему. Завтра мне, как и четыре года подряд, в пятый раз придется идти на площадь и содрогаться от ужаса в ожидании, что на выбранной каким-то вершителем судеб бумажке будет написано мое имя. По правде говоря, так и есть. Оно – мое имя – там написано. Двадцать семь раз. За каждый раз моя семья получает тессеры, которые помогают не подохнуть от голода и холода. Лютые зимы, что тут скажешь. Лютые времена. Повезет ли мне в пятый раз?
Раз в год весь Панем содрогается от того же ужаса. Кто-то – за себя, кто-то – за своих братьев и сестер, кто-то – за рожденных в муках детей. Всем им, нам, грозит смерть. Правда, от всего сердца, она грозит не раз в год, а круглый год, но раз в год становится настоящей голодной сукой, потому что ей на блюдечке подавай детей. И не просто так, а под густым соусом из жестокости и безразличия. Приятная ирония судьбы, наверное, – родиться, чтобы умереть.
Ладно, я вру. Не весь Панем дрожит от страха и цепляется за крошечные искры только чудом не угасшей надежды – Капитолий, столица Панема, и его жители не боятся, им не нужно участвовать в этой чудовищной мясорубке. Им нужно только смотреть. Ну разве что еще наслаждаться просмотром. Мне кажется, они не понимают всей действительности кошмара, потому что видят его только на экранах. А может быть, все намного хуже: они понимают. И все равно развлекаются. Смерть устраивает зрелище, после которого Капитолий загребает кучу хлеба от спонсорской поддержки. «Хлеба и зрелищ» - вот и всё, чего они все хотят. Наверное, все они.
Жатва. Вот что мне предстоит завтра. Я узнаю, пустят ли меня в расход ради ужасной цели, которую преследует власть. Удастся ли мне избежать участи тех двадцати четырех человек, которых она нагоняет каждый год. По двое от каждого дистрикта. Мальчик и девочка. От двенадцати до восемнадцати лет. Дети, как уже было мной сказано. Хотя себя я вряд ли считаю ребенком, ведь это я кормлю и защищаю свою семью. Иначе не может быть, когда у тебя куча братьев и сестер, но нет отца, а у твоей матери нет мужа. Ничего нет, кроме глубокого безразличия к оставшимся после его смерти осколкам жизни.
Конечно, кое-чему эти годы меня научили, но мои умения не идут ни в какое сравнение с тем, что умеют профи – те трибуты, которые готовятся к этому всю жизнь и для которых быть выбранным во время Жатвы – великая честь. Часто они идут добровольцами. Но не мы. Мы не хотим попадать в жернова Голодных Игр, которые призваны напомнить нам, что власть Капитолия не имеет ни конца, ни края. Призваны удержать нас от очередного восстания, поднявшегося, когда дистриктов было еще тринадцать. Теперь двенадцать. Тринадцатый стерли с лица земли в назидание остальным. И, как будто этого было мало, учредили эти санкционированные ежегодные убийства.
Двадцать четыре трибута подвергаются чудесной внешней обработке, ведь хотя бы на первых минутах на экранах им надо выглядеть так, чтобы не оскорбить зрителей и распорядителей в лучших чувствах. А дальше – кому как повезет. Многие на этих первых минутах и гибнут. Остальным это предстоит позже. Останется лишь один. Естественный отбор на лоне природы. Только естественного во всем этом очень мало. Если хотите знать мое мнение – ни грамма.
Что ж, я хочу ответить небу, что ничего не изменилось, но это была бы ложь. Что-то в последнее время мне часто приходится врать. Чтобы не попасть в руки миротворцев, например. Они суда устраивать не станут. Казнят потому, что должны. Или потому, что хотят. Правдой было бы вот что: да, кое-что изменилось. Каждый год все сложнее верить, что пронесет. Может, потому, что каждый год на мое имя выписывают больше бумажек, а может, потому, что, быстро взрослея, начинаешь лучше понимать мир и людей. Что я буду делать, если меня выберут? Вызовется ли кто-нибудь добровольцем вместо меня? Сомневаюсь. У нас такого никогда не было. Не мне их судить. Меня участь добровольца тоже никогда не прельщала – моя семья нуждается во мне. Что же мне остается? Попытаться выжить и вернуться домой, вот что.